Я надеюсь, что Вы будете снисходительны. После взятия Варшавы меня невероятно грызет тоска по родине, я возмущена тем, что уехала, и ощущение препятствия, преграждающего мне путь, сводит меня сума и бесит.
И в силу этого резона Все поклонились и ушли.
Ни на Петровке нет буянов,
Ни на Кузнецком на мосту.
Слетел, конечно, Адрианов,
А князь остался на посту.
И над убытками шпионов Смеясь, сей новый Деларю Сказал: «Четыреста миллионов,
О фон сэ муэн ке же тэ крю»[1].
Подпись под стихотворением неразборчива, но ниже можно прочесть: «С Туманова».
Он заставил уехать после злополучного Самсоновского дела[1], предсказывая нам тысячу опасностей. Я провела 2V2 недели в Литве, в глубокой деревне, в старом доме, в стенах, населенных предками, где ни к чему не прикасались со времен Наполеона. В этой обстановке «Форт Шаброль» соединился под гостеприимным кровом Ксаверия Браницкого. Но когда я поняла, что Варшава была действительно под угрозой, я вернулась к моему Мужу — очень опасаясь немцев, но еще более боясь, что я не на своем посту.
Патриотические настроения в тылу Российской Империи, время от времени выливаются в стихийные дикие выходки толпы. Любопытное стихотворение на эту тему, написанное, вероятнее всего, с июня по сентябрь 1915 года, хранится в архиве Маннергейма. На пожелтевшей бумаге надпись рукой Маннергейма по-шведски: Skamt over furst Joussoupoff (шутка про князя Юсупова)[I].
С тобой, мой в прошлом подчиненный, Я дни не первые знаком, —
Пылал, огнем весь начиненный Ты пред Владимирским полком.